И аз воздам - Страница 22

— А что будет, соль насыплют?

— Сопрут, если оставишь. Я вот раньше в Казахстане жила, так у нас там порядки совсем другие были — своих трогать нельзя, за воровство били смертным боем и сразу полгорода знало, кто чем свои синяки заслужил. Все нормально было, да потом националисты к власти пришли, русских выгнали отовсюду. Знаешь, как кричали? «Уезжай в своя Россия, ешь свой хлеб!» Уезжать стали, а они даже квартиры продавать не давали, мебель не давали забирать… сволочи такие, на вокзалах стояли, отбирали все, что хотели. Родители мои вещи на себе везли, так и то два чемодана отобрали по пути, приезжаем — а одеть мне нечего, детские вещи все на границе отобрали. Мать в слезы, а отец ее успокаивает, не реви, говорит, главное — живые уехали! Так мы и жили, отец раньше инженером был, а пошел в рабочие на стройке, мать — дояркой в колхоз, а она ведь учительницей была, литературу преподавала. Не взяли ее никуда, потому что из Казахстана приехали… она черноволосая, так ее сразу отовсюду турнули, сколько не ходила. А мне учиться негде было, в деревне, где мы жили, школы не было, меня в интернат отдали, в райцентр. Ох, и дралась я там! — рассмеялась Люся, вспоминая прошлое. — Всем морды била, кто на меня косо смотрел! Потому и характеристику дали такую, что никуда не поступить… помыкалась я после школы в колхозе, пошла в продавщицы. Ларьки тогда плодились, как грибы, вот я и торговала в таком, а хозяином у меня армянин был. Маленький, но домогучий! В общем, не сработались, достал он меня своими приставаниями. Оттуда я в Вологду переметнулась, на фабрику пристроилась. Все хорошо было, пока не закрылась она, пришлось опять уезжать. Вот уж тут осела, на рынке шмотками торгую. Хозяйка их из Турции возит, а я в палатке стою. Пока ничего, жить можно, даже родителям отсылаю деньги, чтоб не померли с голоду. А ты говоришь — с квартирой кинули… Проживем, — хлопнула она меня по спине, — и не такое переживали!

— Переживем, — согласилась я, содрогаясь от услышанного.

Машину пришлось ставить ближе к дороге — около моего дома постоянно били стекла и лазали в салон, даже если на первый взгляд там ничего не было ценного. Вдоль шоссе стояли приличные дома и висели видеокамеры — по крайней мере было больше гарантии, что моя «девятка» останется целой. Дорога на работу удлинилась на целый час даже если я добиралась на машине только до метро «Рыбацкое», а дальше спускалась в подземку. Народу там садилось очень много, но все-таки в вагон можно было забиться с первого раза, а на следующих станциях сделать это было гораздо труднее. Без машины можно было добираться маршруткой или автобусом, но они влипали в пробку на въезде в город, а вечером на них было невозможно сесть. Была еще проблема с магазинами — тащить на себе даже минимум продуктов было чревато превращением оных в тонкий блин, в самом поселке к вечеру не оставалось ничего приличного в магазинах, а в ларьки я не ходила, боясь отравиться. Вечерние ужины сменились чаем с самыми примитивными дополнениями в виде бутербродов или яичницы, но в этой убогой обстановке никакой кусок не лез в горло и я мрачно хлебала простой кипяток, тупо глядя в стену.

Отпросившись у Натальи Фатеевны, я поехала в милицию, чтобы поговорить о том, что мне делать в сложившейся ситуации. Первым, к кому я обратилась, был тот самый участковый Сидорчук, который приходил с амбалами. Выслушал он меня, развалившись на стуле и катая по грязному столу резиновый шарик.

— Ну и что вы от меня хотите, Валерия Павловна? Я слежу за порядком на моем участке, а не занимаюсь оперативно-розыскной работой. Мое дело — пенсионеры на лавочках, бомжи в подвалах, зэки и соседи. Вы продали квартиру? Продали, подпись свою признали, так что от меня надо? Идите в отделение, разговаривайте с операми, только дело ваше, как я думаю, проигрышное. Парень этот ваш пропал и показаний с него никаких не взять. Неужели нельзя было спрятать подальше документы на квартиру и паспорт? Каким местом думали, когда его к себе приглашали? Теперь доказать ничтожность сделки практически невозможно, хоть вы и утверждаете, что целую неделю были на чьей-то даче. Свидетелей нет, есть только ваше голословное заявление.

— Почему это нет свидетелей, а врачи со «Скорой», которые ко мне приезжали? Если поднять все вызовы, они же мне капельницы ставили, медсестра еще приезжала потом…

— Откуда вы знаете, что она приезжала? Парень ваш сказал? Так он и о врачах мог наврать. Ну-ка, что там произошло, почему вы решили, что к вам «Скорая» приезжала?

— Алексей сказал, — упавшим голосом ответила я, понимая, что это тоже может быть блефом. — Плохо мне стало, сознание потеряла… врачи сказали, что с сердцем…

— А раньше вы жаловались на сердце? — вдруг заинтересовался участковый. — Щемило?

— Нет, не жаловалась. Вина тогда выпила после лыж на голодный желудок… — сбиваясь и путаясь, я выложила лейтенанту все о поездке на дачу, начиная с первого дня.

Слушал он меня, не перебивая, хмурился и катал свой шарик, а когда услышал о пропавшем паспорте, хмыкнул и скривился.

— Жажда, говоришь, была, и холодно было потом… руки-то покажи, — он поводил пальцем по следам уколов и опять хмыкнул. — Дура ты, вот что я тебе скажу. Дружки твоего любезного наркоту тебе вкололи, а пока ты в отключке лежала, все и провернули. То, что ты рассказала, к сердцу никакого отношения не имеет, а у тебя натуральная ломка была. Раньше потребляла наркотики?

Я в ужасе помотала головой, не в силах вымолвить ни слова.

— Не знаю, что они там тебе кололи, но скорее всего ты сама и подписала все бумаги, а потом чуть коньки не отбросила, вот твой хахаль и обосрался от страха. Скажи спасибо, что только квартиру отобрали, а не убили вовсе. Что-нибудь помнишь из того, что было в те три дня? Твое счастье, вспомнила бы, так тут не сидела. Ну что, пойдешь к операм?